В данном случае можно говорить о тенденции, обратной минимализму – визуальному и концептуальному, – наполняющему нынешнюю арт-сцену. О возрождении барокко – не как стилистики, но как своеобразной художественной программы – в совершенно ином контексте.
 
Перенасыщенность, избыточность искусства, в сочетании с программностью, торжественностью – свежее, здоровое чувство. Своими работами художник опровергает критерии успокоенности и ложного представления о гармонии как о бездвижном, по сути устремляясь на новый виток экспрессии в искусстве, учитывающий опыт предыдущего века вплоть до постконцептуальной ре-актуализации живописности. Каварга движется от картины к объекту последовательно и буквально: рельефы повторяют прежние картины, но уже в 3D. Фактура теперь не просто самоценна – абсолютна. Трехмерность его работ настойчива и решительна – это прямая атака на зрителя. Что завораживает: сродни нашумевшей выставке «Миры тела» берлинского врача-художника Гюнтера фон Хагенса, балансирующего на грани искусства и жуткого, но интригующего физиологического зрелища; сродни экзальтированному фантастическому искусству Ханса Руди Гигера.
 
Манипулируя с холстом, деревом, оргстеклом, полистиролом, Каварга намеренно околдовывает зрителя, заставляя его взгляд запутываться в биоморфной массе работ, в непроясненности образов, в их влекущей вязкой материальности, в которой глаз различает не то фрагменты картины движения органической биомассы, не то новые виды живности, мутировавшие организмы…
 
Подобные параллели и аллюзии можно множить. Но дело не в них – для автора важнее пластическая самобытность. Пожалуй, имя Филонова способно послужить ключом к разгадке его поисков. Наилучшим образом выразивший чаяния своего века, он остается, тем не менее, до сих пор практически не понятым. Стремление Каварги к обретению некой «эссенции» метафизических поисков, очевидно, берет начало в его искусстве, причем опять же не в стилистике, а в духе, в общем настрое. Каваргу интересует проникновение в самую суть видения по Филонову. Совершенно не совпадая с его искусством по внешним признакам, он следует самой сути его заветов, «алхимической» сердцевине его живописного «делания». Этому способствует оригинальная работа с соотнесением пространств и планов, кажущихся то ландшафтными панорамами, то разделанными на плоскости натюрмортами, в любом случае активно воздействующими на фантазию зрителя.
 
Но что же в итоге можно делать с этим искусством? Или: перед какими вопросами оно нас ставит? Что это – метафора современного общества? То есть такой у нас нынче хаос? Тогда, значит, можно назвать это русским искусством? И считать ли такое искусство правильным, идущем в верном направлении? Или, если нет – то тогда неправильным? И как его в таком случае исправлять? Жестокое оно и равнодушное или же «красивое, доброе, вечное»? А почему бы ни то и другое одновременно? Нужно ли подбирать ему аналогию в современном арт-сообществе? Или оставить в покое и обозначить как не вписывающуюся в рамки тенденций? Или все подобные вопросы на самом деле дурная бесконечность, в которую вовлекают нас эти произведения искусства? Но вообще-то, не ценнее ли нам и не глубже ли то искусство, которое ставит вопросы, не давая на них ответов?